Российские власти обладают особым умением производить празднества почти космического масштаба и навязывать их людям с пафосом, вызывающим тошноту. Именно так осточертела еще до самого события Олимпиада в Сочи, и в той же мере тошнотворными стали бесконечные репетиции Парада Победы. Многие наблюдатели отмечают, что празднование юбилея Победы превратилось в национальное безумие, а ее недавно изобретенный символ — георгиевская лента, ставшая знаком путинского режима, в своей неистовой навязчивости раздулась в образ коллективного психоза.
Недавно Мария Степанова обратила внимание на контекст этого безумия, которое она определила как безоглядную погруженность в прошлое, отныне неотличимое от настоящего: «Но важней всего глубокая, по самые ноздри, погруженность в прошлое. Это она не дает ни посмотреть на будущее, не описывая его как Сталинград или Потсдам, Цусиму или Хиросиму, — ни ощутить настоящее как свое, не имеющее прецедентов, аналогов, образцов. Эта зачумленность прошлым не похожа ни на одну из известных мне болезней, и она нуждается в анализе и лечении. Неспособность разместить между собой и прошлым холод хоть какой-нибудь отстраненности, отсутствие дистанции и даже желания дистанцироваться от всего, что уже случилось, дают возможность для странных трансмутаций».
Среди множества наблюдений у Степановой есть одно, особенно симптоматичное и прямо касающееся юбилея Победы: «Когда московский автовладелец пишет на своей машине “На Берлин!”, он деятельно стирает границы между собой и дедом-победителем; его повседневное движение по городу — на службу, в магазин, на дачу — становится победоносным движением по покоренной Европе, он как бы оказывается собственным дедом, солдатом-освободителем, бронзовым памятником, не инвестируя в это ничего, кроме ведерка краски». Действительно, такое неразличение и составляет сущность громыхающих юбилейных торжеств. Степанова в основном сосредотачивается на экзистенциальных аспектах этой блокировки настоящего и погруженности в прошлое. Я бы хотел, однако, остановиться на политических и социальных сторонах этого безумия.
Не вызывает сомнения тот факт, что обращение к истории в сегодняшней России не имеет прямо отношения к прошлому. Речь идет о массированном конструировании того, что в современном гуманитарном знании называется коллективной памятью. Последнюю принято не только отличать от истории и историографии, но и прямо им противопоставлять. Коллективная память — это способ конструирования сообщества и идентичности членов этого сообщества. Другой функции она, по сути дела, не имеет.
Историк Аллан Мегилл замечает, что нам лишь кажется, будто, занимаясь коллективной памятью, мы вспоминаем о прошлом: на самом деле мы «вспоминаем» о том, что актуально для нас сейчас. Мы думаем о сегодня в категориях прошлого. В этой связи он выдвигает лозунг: «Вспоминай сегодня, думай прошлое» («Remember the present, think the past»). В Америке тема коллективной памяти была необыкновенно актуальной в 1980—1990-е годы, когда появилось множество сообществ (этнических, гендерных и т.д.), пытавшихся определить собственную идентичность. Чем менее внятна идентичность, тем актуальнее становится тема коллективной памяти. Через общую память члены сообщества фиксируют собственное коллективное Я.
Жан-Люк Нанси в книге «Непроизводимое сообщество» придумал воображаемую сцену складывания коллективной идентичности. Он описал, как вокруг костра располагаются люди и слушают миф об их общем происхождении: «Они собрались послушать историю, объединяющую их. Раньше они были разобщены (об этом иногда повествует рассказ), не осознавая этого, постоянно соприкасаясь, взаимодействуя и сталкиваясь лицом к лицу друг с другом. <...> Он [основатель сообщества] рассказывает свою или их собственную историю, всем давно знакомую, которую только он имеет дар, право или долг рассказывать. Это — история их происхождения: куда ведут их истоки и как они укоренены в самих этих Истоках — они или их жены, имена или авторитеты. Одновременно это — история начала мира, начала собрания или истока самого рассказа...» [1] Описав эту мифологическую сцену, отголоски которой можно найти, как пишет Нанси, у Гердера, Шлегеля, Шеллинга, Гёрреса, Бахофена, Вагнера, Фрейда, Кереньи, Кассирера, Гёте, философ указывает, что сама она является мифом, фантазией, сказкой, частью фиктивной коллективной памяти.
Я думаю, что происходящее в России прямо отсылает к кризису национальной идентичности и конструированию мифа об основаниях. Для обитателей советского пространства доминирующей идентичностью было понятие «советского человека», а мифологическим событием основания — Октябрьская революция, юбилеи которой, кстати, отмечались с таким же невротическим размахом. День Победы сегодня пытаются превратить в такое же событие основания. Российская нация отныне мифологически укореняется в двух событиях — крещении Руси (несколько скомпрометированном его связью с Киевом) и победе над Германией, которой власть, судя по всему, стремится придать сугубо российское лицо, принижая значение, например, украинцев в этой победе. Россияне, атомизированные и маргинализированные отсутствием любых политических и гражданских сообществ, хватаются за георгиевскую ленту как знак принадлежности к сообществу, к некоему влиятельному большинству. Ленточка (шарф, костюм, полотенце) становится знаком плохо складывающейся, но вожделенной идентичности.
далее
Недавно Мария Степанова обратила внимание на контекст этого безумия, которое она определила как безоглядную погруженность в прошлое, отныне неотличимое от настоящего: «Но важней всего глубокая, по самые ноздри, погруженность в прошлое. Это она не дает ни посмотреть на будущее, не описывая его как Сталинград или Потсдам, Цусиму или Хиросиму, — ни ощутить настоящее как свое, не имеющее прецедентов, аналогов, образцов. Эта зачумленность прошлым не похожа ни на одну из известных мне болезней, и она нуждается в анализе и лечении. Неспособность разместить между собой и прошлым холод хоть какой-нибудь отстраненности, отсутствие дистанции и даже желания дистанцироваться от всего, что уже случилось, дают возможность для странных трансмутаций».
Среди множества наблюдений у Степановой есть одно, особенно симптоматичное и прямо касающееся юбилея Победы: «Когда московский автовладелец пишет на своей машине “На Берлин!”, он деятельно стирает границы между собой и дедом-победителем; его повседневное движение по городу — на службу, в магазин, на дачу — становится победоносным движением по покоренной Европе, он как бы оказывается собственным дедом, солдатом-освободителем, бронзовым памятником, не инвестируя в это ничего, кроме ведерка краски». Действительно, такое неразличение и составляет сущность громыхающих юбилейных торжеств. Степанова в основном сосредотачивается на экзистенциальных аспектах этой блокировки настоящего и погруженности в прошлое. Я бы хотел, однако, остановиться на политических и социальных сторонах этого безумия.
Не вызывает сомнения тот факт, что обращение к истории в сегодняшней России не имеет прямо отношения к прошлому. Речь идет о массированном конструировании того, что в современном гуманитарном знании называется коллективной памятью. Последнюю принято не только отличать от истории и историографии, но и прямо им противопоставлять. Коллективная память — это способ конструирования сообщества и идентичности членов этого сообщества. Другой функции она, по сути дела, не имеет.
Историк Аллан Мегилл замечает, что нам лишь кажется, будто, занимаясь коллективной памятью, мы вспоминаем о прошлом: на самом деле мы «вспоминаем» о том, что актуально для нас сейчас. Мы думаем о сегодня в категориях прошлого. В этой связи он выдвигает лозунг: «Вспоминай сегодня, думай прошлое» («Remember the present, think the past»). В Америке тема коллективной памяти была необыкновенно актуальной в 1980—1990-е годы, когда появилось множество сообществ (этнических, гендерных и т.д.), пытавшихся определить собственную идентичность. Чем менее внятна идентичность, тем актуальнее становится тема коллективной памяти. Через общую память члены сообщества фиксируют собственное коллективное Я.
Жан-Люк Нанси в книге «Непроизводимое сообщество» придумал воображаемую сцену складывания коллективной идентичности. Он описал, как вокруг костра располагаются люди и слушают миф об их общем происхождении: «Они собрались послушать историю, объединяющую их. Раньше они были разобщены (об этом иногда повествует рассказ), не осознавая этого, постоянно соприкасаясь, взаимодействуя и сталкиваясь лицом к лицу друг с другом. <...> Он [основатель сообщества] рассказывает свою или их собственную историю, всем давно знакомую, которую только он имеет дар, право или долг рассказывать. Это — история их происхождения: куда ведут их истоки и как они укоренены в самих этих Истоках — они или их жены, имена или авторитеты. Одновременно это — история начала мира, начала собрания или истока самого рассказа...» [1] Описав эту мифологическую сцену, отголоски которой можно найти, как пишет Нанси, у Гердера, Шлегеля, Шеллинга, Гёрреса, Бахофена, Вагнера, Фрейда, Кереньи, Кассирера, Гёте, философ указывает, что сама она является мифом, фантазией, сказкой, частью фиктивной коллективной памяти.
Я думаю, что происходящее в России прямо отсылает к кризису национальной идентичности и конструированию мифа об основаниях. Для обитателей советского пространства доминирующей идентичностью было понятие «советского человека», а мифологическим событием основания — Октябрьская революция, юбилеи которой, кстати, отмечались с таким же невротическим размахом. День Победы сегодня пытаются превратить в такое же событие основания. Российская нация отныне мифологически укореняется в двух событиях — крещении Руси (несколько скомпрометированном его связью с Киевом) и победе над Германией, которой власть, судя по всему, стремится придать сугубо российское лицо, принижая значение, например, украинцев в этой победе. Россияне, атомизированные и маргинализированные отсутствием любых политических и гражданских сообществ, хватаются за георгиевскую ленту как знак принадлежности к сообществу, к некоему влиятельному большинству. Ленточка (шарф, костюм, полотенце) становится знаком плохо складывающейся, но вожделенной идентичности.
далее
Комментариев нет:
Отправить комментарий